Полина Кутепова: "Я не любила труд"
– Что в вашем детстве было такого, что вам больше всего пригодилось потом в профессии?
– Я думаю то, что в семье нас, детей, было трое. Наверное, это каким-то образом повлияло на то, что мы всё время существовали в режиме игры.
– А какие качества характера, воспитанные в детстве, помогли вам в будущем?
– Какие качества, я не могу сказать. Я могу только рассказать про маму с папой, какие они были, потому что всё, что человек выносит из детства, даётся мамой с папой. К нам очень внимательно относились родители. И многим пожертвовали, насколько я теперь понимаю, собственными карьерами, например, для того, чтобы нас поднять.
Я могу рассказать про то, чего не хватает. Поскольку нас в семье было трое, три сестры, то нас воспитывали в сознании того, что ты не один. А актёрская профессия очень эгоистична. Вот этого эгоизма, пожалуй, не хватает, потому что нас так воспитывали: не думать о себе. Я не говорю, что актёрский эгоизм – плохо. Нет, это хорошо, потому что увлечённость собой – своего рода самопознание. Даже не увлечённость, а сконцентрированность на каких-то внутренних процессах, которые актёр должен постигать, потому что это – его техника. Он вынужден разбираться в своих настроениях, внутренних изменениях. Вот этого как раз и не хватает – сконцентрированности на себе.
– Но с другой стороны, в "Мастерской", которая славится своим ансамблем, это должно помогать?
– В ансамбле, конечно. Но вот вы сами ответили на вопрос.
– Легко вы находили контакт со сверстниками, учителями?
– Нет, мне кажется. Мы с Ксенией в детстве существовали как-то обособленно, были замкнуты друг на друге, и я практически не могу вспомнить таких взаимоотношений с "внешним миром", со сверстниками или с какими-то другими людьми. Это пришло всё намного позже. А тогда в детстве был наш с Ксенией мир и другой – "внешний мир".
– А какие предметы в школе не любили?
– Я мало помню школу.
– Неважно?
– Да, было неважно. Хотя геометрию и алгебру, я помню, любила… Я не любила труд.
– Казалось бессмысленным?
– Почему? До сих пор шить на ручной и ножной швейной машинке могу. Мы шили какие-то сорочки из ситца. Мама покупала и выдавала нам ситец в цветочек. Или учили, как сварить картофель. Это на всю жизнь. Ну, вот почему-то был нелюбимый предмет. Может быть, из-за природного лентяйства.
– Вы знали, что в советское время был закон, обязывающий зачислять второго брата (или сестру) – близнеца в учебное заведение, если принят первый?
– Было такое?! Впервые слышу. Когда это было?
– До 1991 года точно.
– До 1991?! А чего ж мы поступали, и нам никто об этом не говорил?! Не может быть. Я о таком слышу впервые и с трудом в это верю.
– Вы младше Ксении на несколько минут, но – младше. У вас было ощущение её старшинства по отношению к вам?
– Нет, не было по отношению к ней. Когда я думаю о Злате, нашей старшей сестре, то момент старшинства и авторитета присутствует. Мы равнялись на неё. А с Ксенией ощущения старшинства и младшинства нет.
– А какие вы роли у Ксении больше всего любите?
– Я очень люблю её Машу в спектакле "Семейное счастье". Мне нравится то, что она делает в последнем спектакле – "Самое важное". Вспоминая, я понимаю, что с удовольствием бы посмотрела её работу у Женовача в нашей студенческой постановке по Фолкнеру "Шум и ярость". Мне было интересно то, что она делала в Мурзавецкой в "Волках и овцах" в какой-то период, не сразу (вначале для неё это было тяжело, так как роль возрастная), а потом, когда она обрела свободу в очень сложном рисунке роли. Вот то, что мне особенно ценно. А так я необъективна. Мне всё нравится. Если попытаться "отодвинуть" родство и рассуждать непредвзято, интересно то, что ей давалось с трудом, и где она открывала какие-то новые для себя моменты. Мне нравилось то, что она делала в "Месяце в деревне" у Женовача. А вот ещё Анфуса мне нравилась. Ксения играла в "Волках и овцах" не только Мурзавецкую, но и Анфусу. Она позволяла себе на сцене импровизации просто на грани хулиганства.
– А у вас были какие-нибудь неожиданные импровизации, хулиганские выходки на сцене?
– Конкретно я сейчас не смогу назвать.
– Но они были?
– Да, как правило, это случается со спектаклями, где уже есть некая свобода. Например, спектакль "Двенадцатая ночь", который и рождался, как импровизация. Спектакль так начинался и года три был "живым". Потом импровизация "улетучилась", и это была окаменевший спектакль. А потом – наступила следующая степень свободы, когда опять появилась импровизация. Видимо, то была своего рода актёрская самозащита от окаменения. И это касалось не только меня, все актёры существовали свободно и позволяли себе импровизации не только во внешнем рисунке, но и во внутреннем. Это даже интереснее – внешний рисунок оставался прежним, а наполнение происходило с разными новыми нюансами каждый спектакль. Даже содержание менялось.
– А у вас есть любимые партнёры?
– Есть разница в партнёрстве между "стариками" – моими однокурсниками, и актёрами театра, но уже другого поколения. Со "стариками" легче…
– В чём отличие исполнения роли героини, существование которой на сцене непрерывно, как, например, Маши в "Трёх сёстрах", от ролей, которые состоят из фрагментов или укладываются в одну сцену, как в спектакле "Самое важное"?
– В спектакле "Три сестры" между действиями у Чехова проходит много времени. Это тоже своего рода фрагментарность – история не одного дня, а нескольких лет, рассказанная за три с лишним часа.
В "Самом важном" – просто более утрированно. В спектакле существуешь не только в разных временных отрезках, но и в образах разных персонажей. Мозаичность не только временная, складывается и другая мозаика – из персонажей. В "Трёх сёстрах" ответственности больше, в "Самом важном" – не так. Допустим, один персонаж в этот раз не вышел, но у меня есть ещё один или два персонажа, где сегодня что-нибудь произойдёт или, наоборот, не произойдёт.
С одной стороны, в спектакле "Самое важное" период твоего существования на сцене кратковременнее, но это не значит, что ты можешь менее подробно существовать. Возникает соблазн на какую-то красочку или проявление, только на результат. В "Самом важном" надо бояться вот этого. А в "Трёх сёстрах" – больше соблазна, наоборот, на излишнюю подробность и растянутость проживания там, где иногда надо делать легче и проще.
– Вы учите текст "ногами", или он запоминается в процессе репетиций, или вы сидите и учите?
– Всегда по-разному.
– А какой текст сложнее всего было запомнить?
– В "Самом важном" – очень неоднородный текст. Какие-то фразы прямо влетают и намертво садятся, а какие-то – невозможно выучить. Я не знаю, с чем это связано. Наверное, с каким-то собственным актёрским переживанием и, может быть, потому, что и роман очень разнородный. Некоторые фразы очень литературны, в них сложно найти театральное оправдание, необходимость, направленность и действие, вот они и не укладываются. Но всё равно их сохраняешь, потому что… Шишкин вот такой. Мне кажется, литературность отчасти осталась в спектакле, и это правильно, потому что это всё-таки этюды по роману, это не пьеса.
...Очень хочется ещё раз поблагодарить Дом Актёра. Ведь если бы не этот Дом, нашего театра, наверное, не существовало. Мы репетировали в Голубой гостиной, и у нас была комнатка, где сидели администратор, бухгалтер, директор и ещё всегда толпилось человек десять. Если бы не период, когда мы жили на этом маленьком пространстве, я не знаю, что с нами было бы. Наверное, ничего бы не было. Наш театр, как трава перекати-поле, которая зацепилась за какой-то выступ и смогла пустить корни. А этим выступом был Дом Актёра. Тем камешком, что задержал нас.
Беседу вела Алёна Самохина.
Газета "Дом Актёра" №3 (116), март-апрель 2007 г.
