Полина Кутепова: "Спектакли – это живые существа"
Как-то в беседе с автором этих строк один из актёров команды, которую теперь все называют "фоменками", воскликнул: "Ну кто ещё, кроме Петра Наумовича, мог бы решиться взять 16 лет назад на курс в ГИТИС людей с фамилиями Джабраилова, Юскаев, Рахимов, Бадалов да плюс к тому – двух сестёр-близняшек?!" Но, как выяснилось, Мастер выстрелил в "десятку". Именно с этих людей началась история ныне знаменитой "Мастерской П. Фоменко". Они себя называют "стариками", держатся монолитной группой и блюдут традиции, которые были заложены ещё на первом курсе. Но в этом "монолите", не в обиду будь сказано всем остальным, имя героини сегодняшней публикации (одной из тех сестёр-близняшек) всегда стояло несколько особняком. Потому что она раньше всех своих коллег почувствовала вкус славы, стала сниматься в кино и сыграла главные роли практически во всех спектаклях своего театра. Перечислять их сейчас не имеет смысла, об этом уже много и хорошо написано.
Последние спектакли "Мастерской" явили нам новую Полину Кутепову: повзрослевшую, умудрённую жизненным опытом и немного грустную. Конечно, дело, прежде всего, в драматургии, но всё же теперь в её глазах нет прежней бесшабашности Виолы или легкомыслия Купавиной. Актриса стала сдержанней, но при этом глубже и внимательней к внутреннему миру своих героинь. Даже юная Верочка из "Месяца в деревне" обрела какую-то особую мудрость, как бы с первых секунд спектакля предчувствуя развязку. (Впрочем, такое впечатление могло возникнуть оттого, что теперь пьеса Тургенева играется в маленьком зале на Кутузовском проспекте, и глаза актёров стали ближе зрителю.)
Поразительными стали пробы Полины в области гротескного, острохарактерного театра. Тот, кто видел "Танцы на праздник урожая" и "Безумную из Шайо", думаю, согласится со мной. До этого ни она, ни другие её коллеги по первому фоменковскому "призыву" так не играли. Теперь на повестке дня Антон Павлович Чехов, с которым судьба её свела впервые. В "Трёх сёстрах" Полина репетирует Машу. Но говорить по этому поводу что-то определённое пока не решается. Вообще, Полина очень осторожна в оценках своего творчества, пытается очень чётко формулировать мысли и требует того же от собеседника. Восторженные слова, комплименты в свой адрес отвергает напрочь. Автор этих строк ещё раз убедился в том, что и Полина, и все остальные "фоменки" не стали с годами падкими на славу и дифирамбы и не задрали нос.
– Полина, в чем мотивация вашей профессии, причина душевного стремления человека выйти на сцену?
– Вопрос по поводу выбора профессии встал передо мной однажды, когда мы с сестрой пошли в театральный институт. А теперь уже не задумываюсь, почему я в театре, зачем выхожу на сцену.
– То есть не бывает такой мысли: зачем я уже 16 лет каждый день этим занимаюсь?
– Бывает. Но этот вопрос у меня формулируется по-другому. Он, скорее, звучит так: надо ли мне это, интересно мне дело, которым я занимаюсь или нет?
– И каков ответ?
– Пока что интересно. Существует профессия, и существует твой актёрский путь, твоя актёрская судьба. В профессии ты со временем приобретаешь какой-то опыт, некое мастерство, и в этом интересно разбираться. Разбираться, что ты умеешь, что не умеешь, чему хочется ещё научиться.
– А часто ли приходит состояние вдохновения, когда актёр (по словам Петра Наумовича) "говорит с Богом"?
– Да, это бывает, но очень редко. Такие моменты запоминаешь, ценишь. Ради этого стоит многое терпеть.
– Были ли у вас в жизни наставники, учителя, которых вы вспоминаете до сих пор?
– Мне хотелось бы вспомнить учителей, которые встречались в моей жизни. Начну с учителей школьных. В первую очередь, это Тамара Натановна Эйдельман из 67-й школы. Она мне запомнилась тем, что относилась к нам с сестрой с пониманием. Позволяла нам многое, вплоть до того, что мы часто прогуливали уроки. Но прогуливали по делу: мы увлекались кино и очень много его смотрели. Тамара Натановна понимала, что это для нас важнее. Она как-то сказала, что мы так увлечены, что она не может нас отвлекать на учёбу. Был у нас в детской киношколе при Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах педагог – Алла Ивановна Степанова. Это удивительный человек, из-под крыла которого вышло очень много способной и талантливой молодёжи. Алла Ивановна – неординарная личность, формировавшая наши взгляды на жизнь. И ещё надо назвать моего учителя в кино. Это Георгий Николаевич Данелия. Он был тем режиссёром, с которого началось моё знакомство с кино. Это счастье, что мне удалось с ним поработать.
– Ну, раз речь зашла об истории, давайте вспомним, как начиналась ваша "Мастерская". Есть ли какая-то специфика преподавания на курсе Петра Фоменко?
– Учёба у Петра Наумовича отличается тем, что студентов (а потом и актёров) не лишают их собственной природы. Никто не станет ломать то, что в тебе заложено.
– А вам в процессе работы приходилось преодолевать, ломать эту свою органику, природу?
– Приходилось. Иногда просто необходимо убежать от себя подальше. У актёров со временем нарабатываются свои штампы, приёмчики, за которыми он может "спрятаться". Фокус в том, чтобы суметь забыть, что ты что-то умеешь, и развернуть себя совершенно в другую сторону. Пускай это будет тебе неприятно, ты будешь некрасивой, неказистой в этом своём новом качестве.
– А случается ли, что вас заставляют делать то, что вас "закрепощает" и чему вы противитесь?
– Конечно. И довольно часто. Бывает: кажется, что я никогда этого не сделаю, не произнесу. Неудобно! Но если попытаться это почувствовать, честно в этом разобраться, пропустить через себя, присвоить, то тогда ты имеешь на это право. Тогда ты хоть на голове стой, всё будет органично.
– А была ли роль, где вам пришлось меньше всего себя ломать, т. е. такая, которая была вам ближе всех?
– Пожалуй, нет. Не было такой роли, которая была бы полностью созвучна моему жизненному пути. Но в любой персонаж все равно много привносишь от себя. И много не от себя.
– А чужие роли вы не "примеряете" на себя?
– Не то, чтобы роли, а просто какие-то отдельные моменты. У нас в театре так заведено: если ты не занят в какой-то сцене, то ты её слушаешь, пусть даже по трансляции. Ты слышишь, как партнёры сегодня играют. И думаешь, почему сегодня он это сделал или сказал именно так, с такой интонацией? Я бы, пожалуй, это сделала по-другому.
– Ваши персонажи со временем меняются?
– Конечно. Но не очень значительно. Потому что всегда есть какая-то заданность: и авторская, и режиссёрская.
– А бывает ли, что вы в своих героинях открываете что-то новое, ранее вам неведомое?
– На репетициях трудно понять, прочувствовать роль в целом. А на спектаклях иногда финал роли возникает незапрограммированно, помимо тебя. Он вытекает из логики спектакля.
– Ваш театр очень разросся. Не возникает ли чувство дискомфорта, когда вы видите вокруг себя новые лица?
– Не такие уж они и новые. Это люди, которые закончили ГИТИС, курс Петра Наумовича. Мы видели их в студенческих работах. Они не с потолка к нам свалились.
– То есть органично вошли в вашу команду?
– Думаю, да. Хотя по-человечески с ними не так просто, как со "стариками", с которыми я вместе училась. Но, в принципе, "слияние" произошло достаточно органично.
– Значит, ваш коллектив так же крепок, как и раньше?
– Крепок. Но отношения меняются. Мы же не святые. У всех тяжёлые характеры. То, что мы до сих пор держимся вместе, это, прежде всего, заслуга Петра Наумовича. Да и, наверное, нас всех. Это ведь тоже работа. Были в нашей жизни разные периоды, даже такие, когда казалось, что всё разрушается. Но мы их пережили и научились прощать друг другу.
– Мадлен Джабраилова сказала как-то, что вы – те, с кого начиналась "Мастерская", – костяк этого театра и ответственны за всё, что происходит в нём, за каждый спектакль, даже если не играете в нем. Вы согласны?
– Мадлен абсолютно права. Я думаю, что "старики", как мы себя называем, обладают качеством, которого нет у молодых. Это качество называется, с одной стороны, терпимостью, а с другой стороны, – требовательностью. Для нас этот театр значит больше, чем для молодых. Слишком много жизни ушло на это, слишком много было пережито... Поэтому нам есть что сохранять, есть что беречь.
– Многие считают, что в последних ваших ролях в "Египетских ночах", "Безумной из Шайо", "Мотыльке" вы пытались найти какую-то новую форму существования на сцене?
– Не могу сказать, что это какой-то другой способ существования. Может, более гротесковый, если говорить про "Безумную из Шайо". Этот спектакль о невидимом и неосязаемом мире, который есть у каждого человека, который переходит из его прошлого, из его воспоминаний и остается в настоящем. "Безумные" живут в этом мире иллюзий. Они живут прошлым, но они живые...
– В вашей Клеопатре есть что-то такое магическое, что отличает её от других персонажей. Вы сами ощущаете, что она стоит несколько поодаль от всех других ваших героинь? И что это какой-то этап в вашей актёрской биографии?
– Я её не ставлю ни на какое место. Но если говорить про этап, то важнее всего – первый опыт работы над стихотворным материалом с Петром Наумовичем. В нашем театре были до этого поэтические спектакли "Приключение" и "Двенадцатая ночь", но с Петром Наумовичем это – первый опыт. Надо было искать другие законы существования, другой образ мыслей, который заложен в ритме стиха.
– Пётр Наумович на репетициях формулирует то, о чём будет спектакль?
– Что-то формулирует, а что-то ищется прямо на репетициях вместе с актёрами.
– Бывает ли, когда разбор сцены меняется в связи со сложившейся на репетиции ситуацией?
– Бывает.
– И при этом он вас слушает?
– Он "прислушивается" и любит, когда актёры что-то предлагают.
– А признать свою неправоту может?
– Может. В нем соединяется режиссёр-постановщик – жёсткий, требовательный к форме и к содержанию и режиссёр, который может доверить актёру самому сделать всё, что тот захочет, И даже если это неправильно, всё равно он будет ценить этого актёра.
– Недаром в начале сезона он предлагал вам подготовить самостоятельные работы.
– Это уже случилось. В один день были показаны 7 самостоятельных отрывков, сделанных актёрами и режиссёрами нашего театра. Прошло 10 лет, и мы снова превратились в студентов.
– А какую самостоятельную работу приготовили вы?
– Я читала "на ногах" вместе с другими актёрами сцены из пьесы Кольтеса "Роберто Зукко".
– Я сравнительно недавно с громадным удовольствием смотрел ваш "Мотылёк", но почему-то в среде собратьев по перу и по микрофону не нашёл поддержки. Как вы считаете, почему они ополчились на "Мотылька"?
– Не знаю. Честно говоря, меня волнует только то, интересно ли это нам играть, и интересно ли это зрителям.
– Вам интересно всегда?
– Бывают разные взаимоотношения со спектаклем и с текстами. И с этим спектаклем у меня лично взаимоотношения непростые. Мне очень приятно его играть, но не часто. В нем очень интересно существовать через перерыв недели в две. Мне интересно окунаться в эту ситуацию, интересно наблюдать за партнёрами, возникают по-настоящему счастливые моменты игры. А если этот спектакль идет часто, допустим, три спектакля подряд, то мне уже сложнее. Мне тогда и воздуха не хватает, я уже чуть-чуть работаю. Я не знаю, почему так... Спектакли ведь живые существа, и с ними бывают разные взаимоотношения.
– Такое бывает и с другими спектаклями?
– Когда проходит время, ты смотришь на спектакль другими глазами. Ведь прожита какая-то жизнь, и ты можешь открыть какие-то глубины, новые повороты, которых ты доселе не видел. И иногда кажется, ну всё уже сыграно и уже ничто тебя не сможет затронуть в этом тексте, в этом сюжете. А проходит время, и вдруг открываются новые грани. И с "Мотылёчком" вот так. Может быть, он молодой спектакль. Нам в октябре-ноябре придется много его играть, потому что часть театра уезжает на гастроли. Не знаю, что из этого получится. Либо там откроется что-то неожиданное, либо мы "заиграем" текст. Такое случается, что текст умирает, слова умирают от частого употребления.
– На недавнем фестивале ваших спектаклей, посвящённом 10-летию "Мастерской", не было ощущения, что в каких-то спектаклях текст "умер"?
– Нет. Наоборот, было очень приятно вспоминать. Мы очень ответственно к этому отнеслись, много репетировали. Ведь некоторые спектакли не игрались несколько лет, например, "Владимир III степени" или "Двенадцатая ночь".
– Мне было тоже интересно, как эти мэтры, хлебнувшие славы во всем мире, сыграют эпизоды во "Владимире". Слава Богу, всё было по-студенчески!
– Надеюсь, что это было так.
– Вам хотелось бы ещё поиграть старые спектакли?
– Мне хотелось бы, но не все. "Владимира III степени" – да! А вот "Двенадцатую ночь" не надо сейчас играть. Это наш первый спектакль, он был очень важный, на нем практически все закладывалось. Но он наиболее студенческий. В нем принцип существования актёров – импровизационно-студенческий. А сейчас опыт мешает. Этот спектакль должен быть непредсказуемым, лёгким... Мне кажется, сейчас такого не получается. Причина в нас, в актёрах.
– Глядя на вашу команду и на вас лично, иногда кажется, что у вас всё безоблачно. Но, наверное, случается и уныние?
– Бывает и уныние. Я знаю, что это грех, но тем не менее...
– Я понимаю уныние людей, которые не реализованы в профессии. Вы же осыпаны славой, зрительской любовью и хорошей критикой...
– Причина уныния, наверное, в том, что вдруг начинаешь ощущать своё несовершенство, возникает чувство, что ты ещё в самом начале пути. (Какая уж тут слава, зрительская любовь или хорошая критика?!) И так тоскливо становится! Нападет уныние от какой-то беспомощности.
– А в конкретной работе над ролью тупики случаются?
– Да.
– И как вы выходите из этого положения, как боретесь?
– Во-первых, иду к Ксюхе ("старшая" сестра-близняшка. – Прим. интервьюера) и пытаюсь вместе с ней разобраться, что к чему. Во-вторых, опять иду к Ксюхе, и мы вместе опять разбираемся. Ну, а если и это не помогает, остается надеяться, что со временем всё станет на свои места.
– Принято считать, что актеры, особенно московские, – это настоящая богема: до полудня нежатся в постели, потом – спектакли, съёмки, далее – презентации, казино etc. Расскажите, как у вас складывается обычный рабочий день?
– Распорядок дня примерно такой: встаю в девять, в десять выезжаю в театр. Репетиция с одиннадцати до трёх, потом обед – час, с четырёх репетиция до семи или восьми вечера. Потом приезжаю домой, смотрю телевизор, ужинаю, ложусь спать. На следующее утро просыпаюсь в девять, в десять выезжаю, в одиннадцать – в театре, репетиция до четырёх, обед, а с пяти ты начинаешь готовиться к спектаклю. В семь спектакль, который заканчивается, допустим, в десять. В одиннадцать ты дома, ужинаешь, смотришь телевизор, ложишься спать. Вот такая богема...
– В своё время на гастролях в Авиньоне вы за плечами в рюкзаке носили совсем крошечную Надю. Сейчас она взрослая, ей шесть лет. Она уже театральный человек?
– Есть такое понятие "актёрский ребенок". Мне бы не хотелось, чтобы она была актёрским, театральным ребенком. Надеюсь уберечь её от театрального микроба.
Вопросы задавал Павел Подкладов
"Театральная жизнь", №8, 2003 г.
