Ксения Кутепова: "Любовь – единственное, о чём стоит говорить со сцены"
Один из знакомых рассказывал, как, случайно попав на репетицию "Танцев на празднике урожая", наблюдал из зала Ксению Кутепову, раз за разом повторявшую на незнакомой ей сцене какой-то проход.
Недовольная собой после очередной попытки, она со словами: "Дура заштампованная" начинала сначала.
– Ксения, сейчас мы разговариваем в шикарной гостинице, ухоженной, многозвёздочной, каких немало видели в своей жизни актрисы знаменитого театра. А будь вы артисткой Ниной Заречной, играющей в провинциальном Ельце, передвигающейся в третьем классе, сложись судьба так, хотели бы работать на сцене?
– (большая пауза) Даже не знаю... Хороший вопрос... На самом деле, тьфу-тьфу, у нас всё как-то складывается. Но если бы не складывалось, наверное, нужно было бы иметь характер, терпение, упорство. Если обо мне, то не уверена... Знаю только одно: не поступила бы в театральный с первого раза – во второй поступать бы не стала. Так что, попади я в Елец и продуваемый поезд... Нет, не знаю, хотя...
– Однажды видел в каком-то журнале вашу фотографию, и вы на ней – в потрясающей белой шляпе, немыслимом наряде. В "Танцах на празднике урожая" костюмы ваши и партнерш к шикарным отнести трудно. Как чувствовали себя в ситце?
– Было так: художница поначалу пыталась одеть нас, как кукол, костюмы получались далёкими от реальности, потому были разногласия, споры, нам хотелось живой одежды, не какая-то условно-вязаная Ирландия, а чтобы тяжелые ботинки, грубые юбки. В конце концов мы склонили художницу на свою сторону, и на сцене костюм стал помогать. Если история про трудную жизнь, про такую семью, дом, то такой костюм даёт много. Есть спектакли, где это, возможно, не так важно, тут – принципиально.
– Вы говорите про несладкую жизнь людей в этом спектакле, тем не менее счастье для вашей Агнес, например, всё же возможно?
– Да, в один момент она счастлива. Когда танцует с Джерри.
– А в остальном – мимо?
– Да. Вернее, что самое главное здесь, в чем проявляются сёстры? Жить трудно, но они не унывают, не знаю, удалось ли нам это передать, но, думаю, спектакль продолжает развиваться как раз в эту сторону, к тому, чтобы, встретившись с этими людьми, мы не видели их с опущенными руками. Словом, они не думают каждую минуту, как им плохо жить.
– Среди ваших работ есть ещё одна "семейная роль" в "Семейном счастии" по Льву Толстому. Чем там вам нравится семья?
– Сейчас по разным обстоятельствам в этом спектакле у меня поменялся партнёр, пришел Лёша Колубков, он из третьего уже поколения наших актёров. Играть с ним доставляет мне большое удовольствие, я, конечно, немного опасалась, потому что замена партнера да ещё в таком спектакле, где всего трое героев, – это всегда болезненно. А сейчас семья спектакля вызывает у меня массу положительных эмоций. Если же о самой истории, то мне кажется, что каждый в зале проживает на спектакле что-то свое, личное, тема такая и вопросы, с которыми каждый сталкивается, решая их по собственному опыту. В семейной жизни много душевных сил тратится, и пытаться сохранить семейное счастье, не разрушить его, с этим все, по-моему, сталкиваются.
– Вы сами в этом сильны?
– По крайней мере я понимаю, что это надо делать. Так что подхожу сознательно, другой вопрос – получается или нет.
– Вы по жизни прагматик или больше склонны к спонтанности?
– Долгое время мне казалось, что прагматик, что рассудочна. Но вот недавно, не буду говорить почему, неинтересно это, выяснилось, что я не прагматик, не рационалист, а очень даже наоборот.
– А кем быть лучше?
– Прагматиком (смеётся).
– Что женщина создана для любви – тут вопроса нет. Как и мужчина, впрочем. А что, кроме любви, вам на сцене ещё интересно?
– Ничего. Любовь – единственное, о чём стоит говорить со сцены, больше не о чем. Даже история про выполнение плана на металлургическом заводе – всё равно про любовь.
– В вашем театре замечательная компания артистов, ведёт её замечательный Пётр Наумович Фоменко. В этой ситуации вы чувствуете себя некоей кастой, людьми, существующими в своем отдельном мире?
– Да, чувствуем. Это и хорошо, и плохо. С одной стороны, все мы очень разные, но мировосприятие одно, при том, что не живем по каким-то идеологиям и догмам, этого нет. Но отношение к театру – похожее, мы говорим на одном языке. Это счастье, когда в профессии говоришь с людьми на одном языке. Но с другой стороны, вокруг и другая жизнь идёт, и в ней есть такие проявления, к которым надо быть готовым...
– Равнозначны ли для вас репетиции и спектакли?
– Сейчас, наверное, равнозначны. Хотя всё же репетиция богаче, ты имеешь право на ошибку, право пойти "в другую сторону". Багаж, который накапливается на репетициях, гораздо больше того, который остаётся после спектакля. Со временем в спектакле что-то теряется, "выпадает". Зато на спектаклях случается состояние полёта: моменты, когда ты себя не контролируешь. Пётр Наумович говорит, что в такие моменты актёр "поговорил с Богом". Ты совершаешь на сцене такое, что потом, после спектакля, и не в силах осознать. Повторить это уже нет никакой возможности. Наверное, это можно назвать банальным словом "вдохновение". Для меня это всегда загадка. Кстати, эти моменты публика очень чувствует.
– В числе режиссёров, с которыми вам довелось работать, особняком стоит Жан-Люк Годар, знаменитый, "новая волна"...
– Были, было три дня с Годаром, хотя и очень давно, тогда ещё училась в институте. Попала в эту историю случайно, он снимал фильм о России. Результата я так и не видела, не знаю, что из этого вышло, но воспоминания замечательные. Тогда я была на пятом курсе, сейчас, наверное, восприняла бы случившееся должным образом, всё же Жан-Люк Годар. И было бы сложнее, а тогда молодыми были, и всё прошло как сон. У него была интересная идея. Нас с сестрой одели горничными в гостинице, в переднички, и в каком-то подсобном помещении мы произносили текст из "Трёх сестёр" Чехова. На русском. Я говорила последний монолог Ольги про то, что если бы знать... Не знаю, во что всё это вылилось. Годар выстраивал всё до миллиметра, руку сюда, другую сюда, странно...
– Позже Чехов в вашей судьбе случался?
– Пока нет.
– Жалеете?
– Пока нет.
– А о чем-то жалеете?
– Это серьёзный вопрос, сразу не ответить.
– Тогда расскажите немного о спектакле "Война и мир".
– Помню ощущение, что когда прочла композицию на ночь глядя, то была против, мне она на бумаге показалось спорной, не нравилась. Но когда Пётр Наумович сделал это уже на сцене, то все вопросы исчезли. В спектакле три части, на сцене только возникновение судеб, а всё основное в них остаётся как бы за кадром. Это было странно, но играть чрезвычайно интересно, потому что играешь предвосхищение того, что случится с людьми позже...
– Вы счастливый человек?
– Думаю, что да. Я нацелена на счастье. Природа мне дала очень жизнелюбивую и очень жизнерадостную натуру.
– А какой самый счастливый момент вашей жизни?
– (Отвечает быстро, почти перебивая.) Когда я вышла замуж! Когда я влюбилась в своего будущего мужа! Я помню момент – мне сейчас трудно это выразить, но это было на самом деле так – мне перед окружающими было неловко и стыдно... за то, что я так счастлива и что все остальные... никогда такого не достигнут! Я сейчас с иронией об этом говорю, но я очень искренна. Это было какое-то невероятное ощущение счастья. Всё было прекрасно – и когда я вышла замуж, и эти первые ощущения, когда говоришь не "я", а "мы", это ощущение себя "вдвоём", ощущение дома, создание дома – всё было вновь... И очень прекрасно.
– Извините за совсем личный вопрос: вас материнство изменило?
– Очень.
– Решившись на него, вы же понимали, что это может создать проблемы, что на некоторое время выпадешь из работы.
– Это к вопросу о прагматизме: долго выбирала момент, искала подходящее время, чтобы это было менее всего затруднительно для театра. Всё спланировала. В "Войне и мире" я играю сразу три роли, одна – Лиза Болконская, которая, если помните, ждёт ребенка. На одной из премьер ко мне подошла зрительница, чтобы подарить цветы, и тихо говорит на ухо: вам очень идёт беременность. А меня как раз ожидали декрет и роды...
– Но вы всё же ходили к Петру Наумовичу за разрешением?
– Разрешение не разрешение, а сообщить было надо. Чего очень боялась. Он сказал, что рад за меня. Признаться, этого не ожидала.
– Вы его побаиваетесь?
– Уже нет. Раньше очень боялась, а про студенческие годы и говорить нечего, рядом с ним немела, он репетирует с нами, а я ничего не могу сообразить, от страха внутри звенящая пустота. Сейчас мы, его ученики, стали взрослыми, сформировавшимися, и возник диалог.
– Разве за годы работы с Фоменко не возникло чувства непререкаемости: что Мастер скажет, то и есть? Разве нет безоглядной веры?
– Она есть, но есть и сомнения, которые Пётр Наумович поощряет прежде всего в самом себе. Он не может терпеть самоуверенных и самодостаточных людей, нам это тоже прививает...
Алексей Аннушкин
"Учительская газета",
№17, 22.04.2003 г.
